Байрамгуль Аннаева

Тедженское СИЗО запомнилось мне собачьим холодом и злыми как фурии надзирательницами. На дворе мороз, а вся тюрьма не отапливается. В камере, рассчитанной на двенадцать человек, набивают в два раза больше, нар не хватает, и женщины спят на полу. И так во всех шестнадцати камерах, что на первом этаже, битком набитыми людьми. Женщины все простуженные, ночами никто не спит, сплошной хрип, кашель.

Особенно мне запомнились три надзирательницы – одна русская, лет сорока и две туркменки, лет двадцати пяти, злые как сорвавшиеся с цепи сучки. Так и норовят ткнуть дубинкой или по лицу ударить. Больше приходилось иметь «дело» со следователем Клычем Мурадовым, родом, кажется из Балканабада, во всяком случае, там проживает его жена. Примечателен он своей безграмотностью, невежеством, а отсюда и дремучим суеверием. О нём я ещё расскажу, но ниже.

Есть тут и дежурные адвокаты. К примеру, Джамиля. Хоть её «услугами» и пользуются, но никто ей не верит, ибо все адвокаты, будь здесь или в Ашхабаде, работают не на обвиняемых, а на следствие. Все они осведомители, стукачи. Наши откровения, случайно обронённые слова они несут следователю или суду. Нередко, когда они, даже уговаривают обвиняемого подписать заведомо ложное обвинение. А следователи спокойно рассуждают: «Подумаешь, посидишь, годик и выйдешь…». Самому бы этому «философу», что на чужом горбе в рай хочет попасть, посидеть бы этот годик!..

В Тедженской зоне на втором этаже, есть так называемая прогулочная комната. Это каменный мешок, с цементным полом, огороженный почти у самого потолка железными решётками. Чего только тут не увидишь, каких только страстей не наслушаешься…

В прогулочной комнате, стены выложены камнем и там заключённые ухитряются выбивать имена ненавистных им ментов. Среди заключённых и охраны существует поверье, если чья-то фамилия будет запечатлена на стене прогулочной комнаты, то этот человек непременно окажется в заключении. Так уже случалось и не единожды. На прогулке я как-то увидела на камне отчётливое имя Клыча Мурадова. Он не знал о том. Однажды, когда он был особенно придирчив ко мне и в протоколе допроса занёс совсем не то, что я показывала, я решила испортить ему настроение

: - Знаете, ваше имя в прогулочной комнате? Вам никто не говорил?

Клыч Мурадов побледнел, зачем-то бросился к двери, затем вернулся и дрожащим голосом спросил:

- Ты не врёшь? Сама видела? - Как вас сейчас вижу.

- А ты не сможешь стереть? - Как я сотру? На камне выбито. Да так крупно…

Мои последние слова повергли в ещё большее смятение трусливого следователя, он забыл о допросе, протоколе, тут же вызвал конвоира, который отвёл меня в камеру. На следующий день нам с Абадан вручили обвинительное заключение на туркменском языке. Через день состоялся суд, Абадан приговорили к 18-ти годам, меня к 15-ти годам, брата к 12-ти, иранца осудили на 20 лет, всем приговоры вручили на туркменском языке, на элипби (на латинском алфавите), с текстом, который очень трудно разобрать. Издевательство какое-то! Но делают это нарочно, чтобы усложнить подачу кассационной жалобы в течение десяти дней. Но мы не стали её подавать – бесполезно. Срока не уменьшат, могут, наоборот, прибавить.

Теперь надо ждать этапа, в Дашогуз, в женскую колонию. Ждали с нетерпением. Не поверите, хотя знали, что там не лучше, но в Тедженской колонии клопы заели. Ночами не спали. А клопы злющие, да огромные, откормленные на безвинной арестантской крови, кусаются так, что вся в волдырях ходишь. Недаром туркмены говорят: «Скотина на своего хозяина походит» – что эти кровососы, что наши следователи и охранники – кровопийцы.

«Джигиты… стали стариками»

Через 10 дней, после приговора суда нас отправили по этапу – это по железной дороге – в Ташауз, в женскую колонию. Поезд едет медленно, в основном ночью кланяясь каждому семафору. В купе с зарешечёнными дверями, рассчитанными на шесть арестантов втолкнули не шесть, а тридцать шесть женщин, в другие купе – мужчин, тоже постольку.

Хоть в тесноте неимоверной – временами приходилось не сидеть, а висеть по очереди не стоять на полу, ноги не доставали до него, а буквально висели, - зато было весело, но свободно! Мы в полный голос перекликались, переговаривались с соседними купе, где находились знакомые или друзья общих знакомых. Насидевшись в одиночках, соскучившись по человеческому общению, иные женщины делились своими переживаниями, рассказывали о себе, громко, не утаивая даже интимных сторон своей жизни. Одна пожилая женщина из соседнего купе наставляла молодую: «Не сгибайся. Оставайся человеком, хотя нас пытаются сломить, уподобить манкуртам. Тюрьма - не самое страшное. Страшно, когда на твоих глазах убивают ребёнка, допрашивают, заставляя признаться в не содеянном. И всё равно не сдавайся! Тебе на допросе станет легко, если ты будешь помнить, что перед тобой не человек, а зверь, а тот, кто стоит над ним ещё хуже. Но ты выше их всех, потому что ты – человек».

По дороге меня приятно удивляло одно: наш поезд в Теджене провожали, а в Мары, Чарджоу, Байрам-Али и на других крупных и малых станциях встречали многочисленные родственники заключённых. Откуда они узнавали? Помню, отец передавал рассказ своего отца, то есть моего деда, что в минувшую войну, когда солдат отправляли на фронт или снаряжали эшелон заключённых по этапу, их тоже встречали по пути следования, хотя их передвижение, как и наше, держалось в секрете. Безотказно действовал народный «телеграф» - узын гулак (длинное ухо). Это был своего рода выражение протеста властям.

Однако времена поменялись. Что ныне движет теми, кто сообщает родственникам дату и час этапа? Корысть. За баксы работники зоны заранее извещают о том всех, кто интересуется этим. По дороге за те же баксы охрана, главным образом офицеры, устраивает свидание родственников с заключёнными, разрешают передать им продукты, одежду, обувь. А так, без вознаграждения, они безжалостны, жестоки, даже не разрешают купить бутылку воды.

В этом отношении человечны солдаты срочной службы. В отсутствие офицеров, то есть когда они уединяются пьянствовать в своём купе, молодые солдаты живо, без всякой мзды, откликаются на наши просьбы – приносят воду, могут купить хлеб, лимонад… В их действиях, то есть в сочувствии к заключённым, я усматриваю своеобразный протест юношества бесчеловечным запретам властей. Нет, не утратил наш народ своей человечности, сердобольности к оскорблённым. И это вселяет надежду.

На одной станции, не помню, какой, напротив нас, на рассвете, на соседнем пути остановился такой же, как наш, вагон-зак. Он следовал в Красноводск, в тюрьму Туркменбаши, вёз заключённых мужчин по этапу из колоний Чарджоу, Байрам-Али, Мары. Что тут было! Общие крики, возгласы, приветствия… У вагона почему-то были разбиты окна – и это в зимнюю пору – а у некоторых мужчин, видневшихся сквозь решётки, на губах кровавая пена. Отчего, почему? Мы кричали, стонали, пытаясь понять, отчего у них такие печальные лица?.. Думали, гадали и, наконец, поняли, что колонии, избавляясь от туберкулёзников, - а там чуть ли не каждый второй страдает этим недугом – отправили скопом в Красноводск. Пусть подыхают, там скорее загнутся, ибо условия красноводских тюрьмы и колонии жёстче, чем в других. В памяти невольно всплывали строки Махтумкули:

Смертельно родина больна, Разрушена и сожжена.

Джигиты в наши времена В темницах стали стариками.

(Из стихотворения «Безвременье»)

Пользуясь тем, что офицеры утром спали, после ночной попойки мы попросили молодого солдата передать мужчинам чурека, сюзьмы, сигарет. А мы орали, бесновались до тех пор, пока наш поезд не тронулся, а мужчины, улыбаясь, посылали нам воздушные поцелуи, благодарили, показывая в окно, доставленный им чурек и другие продукты. Был бы так солидарен весь наш народ!

По совместительству – стукачки

Дашогузская женская колония находится на окраине города, по улице Загородной, от железнодорожного вокзала в пяти-семи минутах езды на «чёрном вороне». Когда заезжаешь в ворота, сразу не можешь охватить взором её всю. Лишь после оглядишься: почти трёхметровой высоты железобетонный забор, выкрашенный белой краской, почему-то напоминает однообразные строения белокаменной туркменской столицы, которую президент Ниязов называет «мой белый город Ашхабад». Только поверху ограждения, снаружи и внутри он опутан причудливо извивающейся колючей проволокой, которая местами тоже вымазана белой краской. Внутри колонии, перед забором – вспаханная запретная зона, по периметру вышки с часовыми.

На большой территории колонии стоят семь старых, приземистых жилых бараков, помещение бани, библиотека и другие, административные и хозяйственные постройки. Территория выглядит почти безлюдной: её обитатели, то есть заключённые женщины, и охрана в течение дня находятся на работах – на доменных печах кирпичного завода «Динамо», на ткацком производстве, в ковровом цехе, где ткут ковры, которые подобострастно расстилают под ноги великого вождя на торжественных мероприятиях. Начальство колонии очень гордится, что Сапармурат Ниязов не единожды жал серпом первый сноп «ак бугдая» именно на ковре, сотканном руками невольниц ДЗК. Вот как!

Сразу по приезду карантин. Что это означает? Каждый четверг из Тедженского сизо прибывает в зону этап, порядка тридцати–сорока женщин. В первый день в зоне ты стоишь на ногах с 10 часов утра до 8 вечера. Не разрешается ни присесть, ни пить, ни есть, ни сходить в туалет. Некоторые не выдерживают такой пытки, падают в обморок, они так и валяются под ногами. Нередко кто обделывается под себя. Ты стоишь лицом к стене как заклятая, хоть сдохни…. Тебя в это время «шмонают» - обыскивают с головы до пят. Осматривает гинеколог, не лагерный, а приглашённый. Это делается не с заботой о твоём здоровье, а скорее, чтобы ты не принесла под трусами запретное. Затем в 8 часов вечера дежурный офицер ведет новеньких демонстрировать ШИЗО – штрафной изолятор, делая это жёстко, даже со смаком, нагоняя страху и на без того напуганных женщин.

После нас приводят в библиотеку, где восседает комиссия во главе с хозяином зоны, который лично распределяет всех по баракам. Перед комиссией и хозяином ты стоишь босиком, ты не должна смотреть прямо, на них (только вниз, под ноги), ты не имеешь права задавать вопросы, жаловаться, словом, не вправе даже открывать рта. Любое отступление от этого правила и ты в ШИЗО. А что это такое – о том ниже. Словом, здесь тебя унижают на каждом шагу, топчут твоё человеческое достоинство, делают всё, чтобы сломать тебя, превратить тебя в животное. Потом всех нас загоняют в карантин. Это унылый, старый барак площадью 25 квадратных метров, где в течение 7-10 дней прибывает в тесноте около 40 женщин. Во время карантина у нас берут все анализы. В условиях антисанитарии, не поймёшь, чем кожу «дезинфицируют», когда забирают кровь, водой или разведённым самогоном. Кстати, среди заключённых немало туберкулёзников, сифилитиков, умалишённых, эпилептиков. Не обнаружены лишь ВИЧ – инфицированные.

В этом бараке тебя сменяет следующие 40 женщин прибывших из Тедженского СИЗО. И так почти каждую неделю. И куда только они умещаются? Колония рассчитана на семьсот, а там ютятся две тысячи с лишним человек. Теснота неимоверная и получить койку или место на нарах невозможно приходится спать на полу, под нарами. Но если у тебя найдутся двести тысяч манат, отдай их командиру отряда, он отнесёт их офицеру и тебе место обеспечено. Деньги делятся с хозяином зоны, а тот, с тем, кто стоит выше его.

Вечером бригадир карантина Джахан распределяет каждого по участкам в зоне, для работы. Кстати у Джахи – так её тут коротко называют – это четвёртая ходка, то есть в зону она идет, осознано, она четвёртый раз совершает преступление, её столько же раз судят, и отбывает она свой четвёртый срок и чувствует себя здесь как рыба в воде. Зона её дом родной. Она знает «дело» и мусор из избы не выносит – за что у начальства в почёте. В очередной раз, покидая зону, она говорит: «Ждите меня через месяц!». Возвращается непременно, даже раньше. И всякий раз начальство колонии её ждёт, держит должность вакантной и с появлением назначают бригадиром карантина, который она совмещает с обязанностями стукачки. Впрочем, эта профессия тут распространенная, стучат все и банщица, и библиотекарь, и баландёр (разносчик пищи), и дневальные в бараках, и даже может и твоя старая знакомая, которую ты считаешь преданной, порядочной. К примеру передашь маляву – записку баландёру, а она её сначала снесёт начальству… А за услугу плати – несколько сигарет, или полпачки чаю, непременно чёрного для чефира. Можно и письмо передать на волю, но лишь с одним содержанием – только о любви и ни слова, ни о чём другом.

Я чуть отвлеклась. После карантина нам выдают одежду – чёрные халаты с белой биркой на груди, на которой написано твое имя и фамилия. Теперь мы уже «полноправные» зэки. Однако не все обладают такими «правами». Но об этом в следующем письме.

Вызов

Тут существуют такое понятие, как «грязная» статья. К ней относятся: проституция, содержание притона, наркопритона, употребление наркотиков, сутенёрство, людоедство, изнасилование… Для меня это было невероятно диким открытием. Ужасные чувства вызвали «грязные» преступления как убийства ребёнка, матери, отца, брата и т.п. Я видела женщин, совершивших подобные преступления, но не могла смотреть на них, обходила их стороной и, если кто-либо из них почему-то обращался ко мне, я тушевалась, даже теряла дар речи. Одна незамужняя женщина завела себе любовника, долго встречалась с ним. Затем этот любвеобильный тип соблазнил дочь своей любовницы и стал с ней тайно сожительствовать. Но тайное, как говорится, всегда становится явным. Мать и дочь, узнав о низости общего любовника, сговариваются, привязывают его к стулу и отрезают ему детородный орган и оставляют умирать.

Так они поступили отнюдь не из-за принципов высокой морали. Любовник, видать им надоел или женщины с ним в чём-то не поладили и, разругавшись с ним, решили от него избавиться таким образом. Или, молодая женщина Марьям сидела за людоедство. «Так захотелось свежей печени, - рассказывала она, - сил нет…». И она убила свою бабушку, зажарила на обед её печень. Другая женщина засунула в тамдыр (печь для выпечки лепешек) надоевшего внука и испекла его.

Правда, у этих женщин нарушенная психика, они ненормальные, но беда вся в том, что они сидят со здоровыми людьми, вызывая у всех нервное напряжение, душевный дискомфорт. Когда о том говорят, лагерному начальству, они посмеиваются: «Не век же с ними вы будете. Отсидите годик-другой… Или вас освободим, или их куда-нибудь отправим».

В зоне твоя статья – это твоё лицо. Не буквально, разумеется, но в этом есть нечто определяющее некую мораль. Она лишь на словах осуждает «грязное», «нечистое», не заглядывая в суть явлений: отчего люди совершают преступление, что их вынуждает преступать закон? Ведь люди не рождаются преступниками, они ими становятся. На противозаконные действия их толкают социальные условия, существующая система. Раньше мы слышали о краже, о квартирном воровстве, а теперь сплошь и рядом убийство, грабёж, разбой, а алкоголиков сменили наркоманы. И во всём этом мне видятся причины – бедность, нищета, безработица, толкающие человека на преступления. Но стражи нынешней системы, выражающую худшую форму тоталитаризма, не задумываясь над истоками этих, несомненно, позорных явлений пытаются перевоспитать их носителей административными мерами. Жалкие потуги!

В конце каждой проверки в зоне дежурный офицер ходит вдоль строя и, как муэдзин с минарета монотонно возвещает: - Не шляться! Не ширяться! Не ковыряться! Тех, кто нарушает эти правила, называют шировыми или бармакчи (ковырялки). Их подвергают остракизму, и новоявленные воспитатели серьёзно считают эти оскорбительные действия, унижающие достоинство женщин, одной из действенных форм воспитательной работы в условиях заключения. Смешно? Скорее, грустно… Другой, эффективной формой «воспитания» осуждённых в системе правоохранительных органов считают уборку туалетов, исполнение самой грязной работы: «чтобы навек запомнили!..» Правда, сами заключённые так не считают. Тут они находят выход – отказываются от такой работы. Тем самым как бы «подчищают» свою статью, сохраняют своё достоинство. Человеку на воле этого не понять, а здесь это имеет определённый смысл. После такой «грязной» работы ты сможешь общаться только с такими как ты, убиравшими до тебя туалеты. Это приговор и, как говорится, обжалованию не подлежит. Однако многие, зная о законах зоны, идут наперекор начальству, отказываются от этой работы, предпочитая ШИЗО – штрафной изолятор.

И о том узнаёт вся зона, заключённые на все лады обсуждают этот поступок, передают из уст в уста, одобряют решение тех, кто решил идти в ШИЗО. Это уже протест ретивым охранителям системы, попирающей человеческую личность. Ведь мужественные женщины знают, что такое ШИЗО. ШИЗО – это каменный мешок, в буквальном смысле этого слова. Это хлеб и вода, это холод – в зиму, несносная жара – в лето. И самое ужасное это – побои. Но того, кто отказывается от «грязной» работы и попадает в ШИЗО, поддерживают всем миром. Женщины договариваются с солдатами и за пачку сигарет передают еду. И через 15 суток вся зона знает, что тебя невозможно унизить, что на тебя сложно наехать. Однако в зоне достаточно женщин, которые сами вызываются убирать туалеты… за сигареты, за еду, за наркоту. В основном, за это берутся те, кого «забыли» родственники, они не получают с воли никаких передач, а сами к тому же страдают наркоманией.

Случилось, что женщина осуждена за проституцию, её отправили убирать туалеты. (Кстати, в зоне отсутствует канализационная система – все очистные работы исполняются вручную). Но у неё есть деньги, продукты и она платит желающим потрудиться за неё, но по окончании карантина её статья всё равно остаётся «грязной», и к ней отношение по-прежнему не меняется. В данном случае, ШИЗО, как ни парадоксально, правильный единственный выбор, чтобы чуточку «почистить» свою статью, а своим товаркам доказать, что ты не трусиха, тебе не страшны ни голод, ни холод, ни побои. Ты не боишься сделать вызов тем, кто тебя не считает за человека, пытается втоптать в грязь твоё достоинство.

Мораль зоны.

Мои письма, возможно, сумбурны. Всё хочется вспомнить, не упустить ничего. В каком-то предыдущем письме я лишь заметила, что здесь свои нравы, свои правила и не писаные законы, на которых держится вся жизнь зоны. Кстати, её мораль в некоторых случаях чище нравственности тех, кто создавал эту огромную клетку, предназначенную для людей. Среди заключённых существует заповедь: не лги, не воруй, отвечай за свои поступки и слова, фильтруй «базар», то есть, разговаривай с собеседником, с уважением, без мата; если можешь поделиться едой, деньгами – делись. Непреложным, железным правилом является верность, преданность дружбе: заступись за подругу, даже, если она не права. Словом, как та солдатская заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай». Эти слова я часто слышала из уст моего деда – фронтовика.

Друг в зоне – это человек, с которым ты переносишь все трудности заключения, делишь хлеб-соль. Если на него кто-то наехал или обидел, ты не должна разбираться, кто прав, кто виноват, ты прёшь как танк, а там всё зависит от ловкости, силы и твоих весовых категорий. Была у меня в зоне такая подруга, не хочу называть её имени, она всё ещё отбывает срок. Чаще всего женщины свои отношения выясняют в бане. Мне трудно объяснить почему, но это так. Каждый банный день в субботу заканчивается мордобоем. А через баню должны пройти семь бараков, в самом большом из них двести человек, в самом маленьком – пятнадцать (я живу в таком бараке).

Каждому бараку отводится тридцать минут на всё про всё, чтобы раздеться, набрать воды, помыть голову, искупаться, одеться. Но в зоне горячая вода только в бане. Разумеется, каждая женщина хочет ещё и постирать, у кого белья меньше, у кого больше, что порою становится причиной скандала и чаще драки. Но я причину вижу в другом. У каждой женщины за время заключения накапливается обида на всё: на несправедливость, грубость и оскорбления со стороны опричников, трудности и лишения, перенесённые после ареста… Все эти душевные травмы должны найти какой-то выход.

И вспыхивает драка. И банщица отключает воду. Представляете? Голые, мыльные, а часы отстукивают драгоценные минуты. Мы уговариваем банщицу и она включает воду, но драка продолжается, только теперь уже бьют виновниц инцидента. А баня – это тоже точка и весьма прибыльная. Банщица – молодая женщина лет тридцати, сидит за убийство. Она платит за эту точку хозяину зоны, порядка ста долларов в месяц. Но в месяц, работая банщицей, она имеет значительно больше. Пресловутые 30 минут – стоят десять тысяч манат. Купайся когда хочешь, сколько хочешь, только плати. Это одна из самых крутых точек в зоне! Вдобавок ко всему, ночью баня превращается в притон. «Погоны» и солдаты развлекаются там с осужденными. А может, наоборот. Никто никого не принуждает. Желающих с обеих сторон предостаточно.

Нравы зоны

Я уже писала о ночных оргиях в бане. Они со временем кончаются, известно, беременностью и родами. А в зоне нет врача. В городскую больницу будущую мать везут лишь при условии, если она не может разродиться. Родит – через пять минут она уже на ногах и её обескровленную, обессилевшую отправляют в зону. Не разрешают даже накормить ребёнка грудью, испытать женщине святое чувство материнства. Какая бесчеловечность! Часто случается, что мать и дитя уже никогда не находят друг друга. При родах в зоне умирало немало женщин, ибо с доставкой их в больницу не торопятся. Тело хоронят или выдают родственникам, а осиротевшего ребёнка отдают в Дашогузский Дом малютки.

Ночные свидания в бане нередко завершаются абортами. А аборт в зоне – ЧП! И каждая из тех, кому невтерпёж, мечтает об этом. Это её козырная карта. Он больше всего боится этого, Она только этого и ждёт. На худой конец Она скажет, что Он её изнасиловал. А чем Он оправдается? Такое тут бывает, редко, но бывает. «Погоны» боятся связываться с осуждёнными. Но хочется

… Случалось, что охранник ловил барыгу с наркотой. Она под присягой говорила, что наркоту в зону принёс Он, тот, с кем она встречается в бане. Но подобное ЧП в зане решаются внутренними мерами. Зачем рубить сук, на котором сидишь? Зачем выносить сор из избы. Все прекрасно понимают, откуда в зоне наркотики, шприцы, таблетки, водка, презервативы, мобильные телефоны и т.д. А это всё – ЧП! Это всё ТАБУ.

Мобильник в зоне «живёт» от суток до трёх. Потом обязательно тебя сдадут и мобильник отберут. Это делается для виду, вовсе запретить не могут, так как лишатся дохода, не хотят, ни начальство, ни тот, кто доставляет в зону это средство связи. Хочешь позвонить домой – нет проблем! Отдай сто тысяч манат и иди к замполиту в кабинет.

В каждом бараке есть «коза». Её не выбирают, её назначает замполит. Кстати, в зоне строго распределены сферы влияния, так как от этого зависят барыши начальства. Коза освобождена от любых работ и от ежедневных двухразовых построений. Все лояльно к ней относятся, потому, что от неё кое-что зависит. Что поделаешь, есть и такая работа в зоне – стучать. Так вот козе это простительно – должность обязывает. «Погоны» признаются: «Мы любим, когда нам стучат, это нам надо. Без стукачей мы вроде слепы. Но мы не любим тех, кто стучит. Они омерзительны». Козы бывают разные. Чаще всего ими назначают тех к кому никто и никогда не приедет. Их и прикармливают. Но от неё, денно и нощно глазеющей за всеми, зависит многое. Электрическую плитку, кипятильник, считающимися ЧП, и грозящей каменным мешком ШИЗО, коза может скрыть. Ей охрана верит. Корми козу, и пользуйся всеми «благами».

ТИПЧ.