ТИПЧ начинал публикацию воспоминаний женщины, которая прошла все круги ада в туркменских застенках. Она до сих пор проживает в Туркменистане, и эти записи ей с большим трудом и риском удалось переправить за пределы страны. Мы немного отредактировали этот материал, убрав из него те моменты, по которым можно было выявить автора.
Эту колонию называют женской. Просидев там, около года, я опасалась, что умру, и никто не узнает правды об этом ужасном узилище. Больше всего боялась, что люди не будут знать, какие злобные, садистические двуногие существа обитают в этой зловонной яме, именуемой «ДЗК – 8 – Дашогуз зенан колониясы». Подобные им аморальные типы, стоящие во главе силовых структур страны определяют, к сожалению, нравственный, скорее, безнравственный климат всей ниязовской системы.
Находясь в заключении, я постаралась написать и переправить на волю немало писем. К счастью, многие из них дошли до места назначения. Как мне это удалось? Не буду раскрывать секрета, чтобы не лишать этого канала связи, который ещё, возможно послужит другим людям. Все мои письма, которые я предлагаю редакции, хранились по разным адресам, но в надёжном месте, после их доработки, я сочла своим долгом обнародовать резюме к ним и кое-какие обобщения, суждения сделаны мною прежде, чем отправить их в редакцию.
Мне понадобилось время, чтобы собрать их, некоторые я не разыскала, видимо, те, кому я доверилась, их уничтожили. Да это и не удивительно: если обнаружат подобные письма, несдобровать. Да и отправить их за рубеж тоже проблема, не каждому доверишься. Полгода пошло на то, чтобы найти надёжную оказию. Перед отправкой внимательно перечитала написанное, ничего не устарело, ничего лишнего. Президент Ниязов уже дважды высказывался о ДЗК-8, кажется, в октябре 2004 года и в июне 2005 г. Вроде возмущался существовавшими там безобразиями, но слишком мягко, ему, видимо, доложили то, что, на поверхности. После его последнего выступления, где он возмущался беспределом в ДЗК, я посетила недавно освободившуюся подругу, отсидевшую там восемь лет, от звонка до звонка. Она сказала «Ничего там не изменилось».
Отсидев чуть больше года, я пришла к выводу: тюрьмы – отражение нашего общества. Общество не может считаться цивилизованным, если в его местах заключения творится беззаконие, унижение человеческого достоинства и к людям там относятся как к существам второго сорта. Государственный строй не может считаться гуманным, если его органы служат подавлению человеческой личности. Насилием жизнь людскую не устроишь, и человек от того не становится умнее, добрее, лучше. Ну а теперь я приступаю к описанию нелепой, но трагической истории, приведшей меня за решетку. Коротко о себе. Назовусь Байрамгуль Аннаевой - во всем, что описано мною – это единственная выдумка, моё вымышленное имя, а всё остальное, правда. По профессии я педагог, окончила институт по специальности русский язык и литература. Долгие годы преподавала в школе. После объявления независимости страны, моя специальность, оказалась невостребованной. И меня сократили. Повод нашёлся, дескать, я плохо владею туркменским – мать моя русская, а отец туркмен. Хотя и в правду слабовата в туркменском, но национальные обычаи, традиции чту и знаю не хуже любой туркменки. Муж мой тоже, как и я, наполовину туркмен, тоже оказался без работы.
Пришлось стать «челночницей» - жить-то надо. Дважды съездила в Иран. Дело оказалось прибыльным. На таможне встретила старую знакомую Абадан, с ней мы учились в институте, некоторое время работали вместе, знала её как добрую, порядочную женщину. У нее уже был некоторый опыт в коммерческих делах, я во многом доверилась ей, и мы решили ещё раз съездить за товаром. Перед отъездом она заняла некоторую сумму долларов у моего брата. Арест. Января 2002 г. Проводила мужа в Мары, к матери. Ровно в семь часов вечера звонит Абадан, приглашает на чай: «Чего скучаешь? Приходи, посплетничаем…». Приезжаю, звоню в дверь. Дверь открывает незнакомый мужчина. - Ты Байрамгуль? - Да. - Проходи, гостьей будешь. Захожу. В комнате ещё четверо здоровенных детин. Абадан вся в слезах. Не понимаю, что происходит, вопросительно поглядываю на мужчин, чем-то похожих друг на друга. Выходим с Абадан в сопровождении угрюмо молчаливой пятёрки. На дворе темень – глаз выколи. Едва различаем две машины, с потушенными фарами. Мы словно воры, а может мы попали в руки какой-то мафии? Ведь никто из них не представился, но по коротким фразам между собой я поняла, что так могут вести себя работники органов. Нас с Абадан рассадили по разным машинам. В салоне слева здоровенный дуболом и справа такой же. Не могу понять куда едем. Тревожно, но страха никакого. Думаю, что это просто недоразумение. Нас за кого-то ошибочно приняли и скоро всё прояснится. А если это мафиози? Но что они с нас, нищих возьмут? Будь наши мужья миллионеры!.. А то голь, гарамаяки, как говорит президент Ниязов.
Машина сбавила ход возле Министерства внутренних дел, но не остановилась, свернула влево. Въезжаем в ворота мимо которых не единожды ходила на рынок, они тут же закрываются. Сходим с машины. Двор, похожий на колодец. Может так кажется из-за ночной темени. Заводят в помещение, ведут по коридору, длинному, ярко освещённому. Абадан уводят в один кабинет, меня – в другой. Обращаю внимание, что вокруг ни одного человека в форме, кроме солдат, все в штатском. Вот когда я почувствовала себя преступницей, нет, скорее, когда услышала душераздирающий человеческий крик, доносившийся откуда-то спереди. Это голос мужчины… И в меня вселился страх… Заводят в кабинет, дверь остаётся открытой – через какое-то время слышу жалобно молящий голос Абадан, затем раздаётся её крик со стоном и плач. Меня охватывает дрожь – пытаюсь взять себя в руки. Мой страж, сидящий напротив меня крепкий мужчина, убедившись, что я слышала крик своей подруги, приказывает солдату, что находится тут же, закрыть дверь. Сам садится за компьютер играть в тетрис. Дисплея не вижу, но слышу звук кубиков, падающих вниз. Нервы настолько напряжены, что запоминаю и слышу всё. Сквозь закрытую дверь доносится крик мужчины, громкий плач Абадан… Вспоминаю сына, что любит играть в компьютерные игры. Знает ли он где его мать? Когда муж вернётся?
Вдруг дверь распахивается, врывается знакомый дуболом и молча хватает меня за «шкирку» и буквально тащит в соседний кабинет. Представьте, во мне вес чуть более шестидесяти килограммов, при росте сто семьдесят сантиметров, но я в его лапах будто игрушечная. Он швыряет меня в открытую дверь и я, пролетев метра три, падаю у стены, хорошо удачно, не ушиблась, но притворяюсь, делаю вид, что мне очень больно. Правда, было больно, но морально… За всю мою жизнь меня никто и пальцем не тронул. Оглядываюсь. Вижу, на полу человек лежит ничком, без движения, руки за спиной, в наручниках. Он без обуви, трусы и брюки спущены до колен, рядом в крови валяется полицейская дубинка и две пластиковые бутылки – наполненные водой. Зачем меня привели сюда? Для истязания? Нет, сначала мне решили, видимо, преподать урок устрашения. И его преподали в камерах СИЗО – следственного изолятора Министерства национальной безопасности Туркменистана.
Приглядываюсь. В глубине кабинета на стуле как-то боком сидит женщина, руки за спинкой стула в наручниках, полуголая, без бюстгальтера. Волосы растрёпаны, под глазами почти на всё лицо синяки с кровоподтёками. Меня подтолкнули к ней… О Аллах, да это Абадан!.. Я застыла в ужасе, не веря своим глазам. Меня снова подтолкнули, да так сильно, что я чуть не свалила её со стула, рядом с которым, на полу валялся её разорванный свитер. Я не могу сказать, что с ней делали, но меня колотило, слёзы из глаз текли сами по себе, от сознания того, что я не могу помочь подруге. Она опухшими от побоев губами, еле ворочая языком, изо рта её текла кровь.
- Байрамгуль–джан, милая подруга, - тихо сказала она плача, - подпиши всё, что они скажут. Ради меня, ради себя… Они убьют тебя… Я ни чего не понимая, смотрю то на нее, то на её истязателя, стоявшего с дубинкой в руке за спиной моей подруги, словно демонстрируя свою работу. - Подпиши, подпиши, - продолжала она, - что завезли в Туркменистан наркоты два килограмма, три, сколько они скажут… У меня астма, порок сердца, я умру… Не вынесу больше этого. Пожалей, подругу, милая Байрамгуль, подпиши… Иначе я не вынесу… - Нам это и надо, чтобы ты сдохла, - подал голос её палач, зло поглядывая на меня. – А куда она денется. Не подпишет, и её спишем. Ты же здоровая как корова, - он схватил её за волосы и приподнял вместе со стулом. – Наш кардиолог сказал, что у тебя нет порока сердца, притворяешься… Знаю, не таких обрабатывал, ты вынесешь. Вы, бабы, живучи как кошки. На себе целую роту таких, как я, - и он, усмехнувшись, грязно выругался, - вынесешь.
С этими словами он повернулся назад, где за спиной Абадан виднелся обычный старомодный канцелярский шкаф, открыл его дверцу, и я увидела какой-то коричневого цвета прибор с проводами, на концах которых что-то вроде бельевых прищепок. Но они чуть больше прищепок и металлические. Палач прицепил одну ей за ухо, а меня заставил надеть на подругу бюстгальтер, валявшийся тут же, под ногами, вторую прищепку сунул ей за бюстгальтер и с ухмылкой проверил, плотно ли с телом соприкасается металл. Напротив Абадан стоял второй палач с влажным полотенцем в руке, он обменялся с первым короткой непонятной мне фразой. И одновременно Абадан начало трясти – это включили ток – и она вместе со стулом с грохотом упала на пол. Бедняжка, не плакала, хрипела. Я, тянусь к подруге, но получаю удар по лицу – аж искры из глаз. Это бьёт тот, что с полотенцем. Ничего не вижу. Может, я ослепла? Нет слёз, хочется заплакать, разжалобить, растопить лёд в жестоких сердцах своих истязателей, но нет слёз. Нет. Есть только одна неизбывная боль на сердце, что хочется взвыть. Но стоп! После я сожалела о своей минутной бабьей слабости… Но как хочется хорошо думать о людях.
Со мной повторили то же самое, что и с Абадан. Я не единожды падала вместе со стулом и всякий раз, когда истязатель менял напряжение. И каждый раз он едко приговаривал: - На улице мороз. Зима… Но тебе будет тепло… Согреешься! Ха-ха-ха!.. Наших истязателей раздражало, когда мы от удара тока, падали на пол, надо нас поднимать, усаживать на стул, снова прилаживать прищепки. Очередной раз падаю на пол – удар ногой в живот. Я защищаюсь коленями, но получаю удар в лицо. И так всякий раз: в живот, в лицо… Меня никогда никто не бил, ни мать с отцом, ни муж. И это оказывается так унизительно, лучше удар током, пусть истязают электричеством. От него боль неестественная. Больнее и ужаснее, когда тебя бьёт двуногий зверь в обличии человека. Абадан же больше всего ужасалась электродов. После я осмысливала слова наших палачей. Они убьют нас и не поморщатся. В колонии я узнала, что восемьдесят процентов женщин прошли пытки электротоком. Иным ток пропускали через влагалище, а в задний проход вставляли дубинку. Чем не фашизм?
Но то цветочки, а ягодки были ещё впереди. Это была разминка, ибо у палачей в запасе целая ночь. А экзекуция чередовалась допросом с объяснительными, а затем опять стул, прищепки, ноги, которые так и норовили попасть по лицу, в живот, в половой орган… Истязали нас по конвейеру: меня, Абадан, иранца (тот лежавший на полу мужчина оказывается был иранец), которого обливали водой и как только он приходил в сознание, его продолжали избивать. Абадан слышит мой крик, я слышу её, а вместе мы слышим, как надрывался иранский туркмен: «Худай джан! За что мне такое наказание?!» Я успеваю подумать: ведь иранец иностранный гражданин, разве вправе его так избивать? Если с ним так обходятся, значит, нас могут забить до смерти… У меня темнело в глазах, звенело в ушах, какое-то чёрное лохматое чудище увлекало меня куда-то, в бездонную яму, клокочущую пучину. Я чувствую, что теряю сознание. Не умею я писать. В жизни всё было страшнее, ужаснее.
День второй. Восемь часов вечера. Кабинет следователей КНБ на втором этаже. Зарешёченные окна с тонированными стеклами. Передо мной, заложив ногу за ногу, сидел лысоватый следователь с желчным лицом. Он приблизительно моего возраста. С деловитым видом убрал со стола ножницы, дырокол, небольшой нож, отодвинул в сторону настольную лампу, загораживающую часть его лица. Лучше бы его не видеть. И неожиданно спросил:
- Ты употребляешь наркотики?
- Нет.
- Не ври!
- Что мне врать? Брали на анализ кровь…
- Анализ! – передразнил он. – На анализе наркоманки мы можем вписать твою фамилию. Кто нам помешает?
Мне уже всё равно, думаю только о сыне, обещала приехать к нему в Мары, он у бабушки, привезти диски.
- Я отказываюсь от всех показаний! – кричу в лицо следователю. Не знаю, что на меня нашло, можно же сказать спокойно, тихо. Продолжаю в том же тоне. – Все они были выбиты силой, посредством избиения и электротока… Отказываюсь!..
Я в истерике. Следователь молча выбежал из кабинета, оставив дверь открытой. На столе моё «уголовное дело»… «А что если его изорвать в клочья?» – раздумываю я, и тут же говорю себе: «Зачем? Ты же не виновата… У них нет доказательств. Подержат, помучают и отпустят…»
В дверь входит мужчина в штатском. Представился как начальник следственного отдела КНБ Кичиков.
- Что же ты, Байрамгуль–джан, - с лица его не сходит улыбка Иуды, - так глупо себя ведёшь? – Твоя подруга признала, что везла три килограмма терьяка, плюс героинчик, ты это подтвердила на следствии. Твоего брата мы тоже взяли…
- А его-то за что? – оборвалось у меня сердце.
- За то, что субсидировал покупку наркотиков. Тысячу долларов твоей подруге дал? Дал! А выручку на троих. Это групповое преступление. Сообщество наркоторговцев. Двадцатью годами пахнет. Если не больше, Понимаешь, Байрамгуль-джан?..
Я молчу. А он продолжал:
- Ты что, ещё не почувствовала методы нашего воздействия? Может повторить?
- Нет, - неуверенно ответила я.
- Можем и укольчики, сначала будешь кайфовать, но отправишься в зону чокнутой. Ты этого хочешь? – Кичиков протянул мне показания Абадан. – Переписывай. Тебе и трудиться не надо, мозги напрягать.
Я села за стол. Мне всё, всё – равно! Думаю о муже… Хочу к нему, безумно хочу увидеть его глаза, взять его за руки… Но я еле придвинулась к столу. Нет сил, ни капельки. Я будто выжатый лимон… Отчаянно болит голова. Ничего не хочу, не могу шевельнуть рукой. Хочу лечь и умереть, в тишине, в одиночестве, в этой гадкой грязи, которую намесили эти двуногие существа, именующие себя следователями…
Я что-то пишу и перед глазами стоят ноги, обутые в крепкие турецкие полуботинки, с подковами… Они так и метят в лицо…
Конвоир, молоденький солдат, робко коснулся моего плеча… Проходим через двор КНБ. Меня ведут в СИЗО, в тюрьму. Идём по коридору. Железная дверь. Камера. Вернее, узкая комната.
Сумрачно. Едва различаю мужчину за столом. Что происходит с моими глазами? Это, видно, от побоев и слёз. Мужчина молча смотрит на меня, не единого вопроса. Это криминалист.
- Снимите лифчик, цепочку, вытащите ремень из брюк, если есть шнурки в сапогах...
- Шнурков нет.
Криминалист очень вежлив, тактичен, а я хочу разрыдаться. Собралась присесть на стул, пытаюсь подвинуть его поближе к столу, но тщетно, он прибит к полу. Снимают отпечатки пальцев.
Руки в мастике. Теперь я зачислена в разряд преступников.
Снова конвоир. Кабинет врача, тоже с массивной решёткой и тяжёлой железной дверью. Врач относительно молодая туркменка. За её спиной стояла рыжеволосая средних лет русская женщина. Судя по её властному лицу и уверенным движениям, она тут старшая.
- Разденьтесь, - сказала туркменка, после того как конвоир вышел. В её голосе слышится какое-то сочувствие. – Подойдите ко мне.
Раздеваюсь и плачу: меня растрогал её сочувственный тон.
Осмотрела спереди, сзади, велела нагнуться, погладила по спине, обратила внимание на груди, на места, где прикасались электроды – там были заметны покраснения. Хотелось посмотреться в зеркало. Но его нет. Наверное, это и хорошо.
- Вас били?
- Да, - чего спрашивать, если видно и так…
- Одевайтесь, - она протягивает вату. Всё моё нижнее бельё в крови. Брюки насквозь пропитаны кровью.
- Жалобы, заявления есть?
- Нет, - ответила я и опустила глаза, чтобы не выдать своего возмущения этим издевательским вопросом.
Выходит, и врачи, те, кто давал клятву Гиппократа с палачами заодно.
Снова конвоир. Снова коридор. Приказывает повернуться лицом к стене. Стою. Звон ключей. Лязг и стук замка, визг стальной двери. Камера. В ней три голые железные койки, составленные буквой «П», в углу ведро… Справа на койке лежала женщина, увидев меня, улыбнулась:
- Привет, милая. Меня зовут Биби.
- Меня Байрамгуль.
- Хочешь чаю?
- Нет.
- Хлеба?
- Нет.
- Тебя тоже били?
- Да.
- Больше не будут.
- Почему?
- Посмотри на себя. Худенькая, едва ходишь, опасаются, что забьют до смерти…
- А что им разве жалко нас?
- Нет, просто с покойником возни больше… Если арестовали, то нас судить надо. Для отчёта. Показать, что трудятся в поте лица. Это же люди без чести и совести. Я молча соглашалась с моей сокамерницей, думая, как омерзителен Кичиков, как бесчестны все наши истязатели, что измывались над нами.
А Биби, будто уловив моё настроение, рассказала мне одну любопытную быль.
- Был у меня дед по матери, в молодости ходил в басмачах. Видел, как в двадцатых-тридцатых годах ГПУ и НКВД безвинных людей в Каракумах расстреливали. Вернулся его сын с фронта, весь в орденах и ему предложили работу в органах НКВД. Он посоветовался с отцом. Тот подумал и сказал:
- Нельзя тебе сейчас.
- Почему? И почему сейчас?
- Сначала тебе надо операцию сделать.
- Что за операцию? Я здоров.
- Совесть тебе надо вырезать. А она у тебя есть пока…
- Его сын, а мой дядя так в органы НКВД не пошёл. А сейчас в этих же органах трудятся приемники тех, кто в тридцатых годах людей на смерть посылали. Безвинных. Среди них много моих родственников… Неужели и наша судьба такая?..
Я плачу. На глазах Биби тоже наворачиваются слёзы! Четырнадцать дней назад она вошла в эту камеру и можно сказать, прошла все круги ада. Биби обнимает меня, оглядывает всю камеру, словно видит всё вокруг впервые…
Свинцовой тяжестью наливаются веки. Смертельно хочу спать. Дверь камеры закрыта, но «кормушка» нараспашку, так до самого утра. Через каждые пять минут в неё заглядывает солдат-надзиратель.
Стук в дверь. Солдат протянул в «кормушку» пайку серого хлеба, налил в кружку кипятку – это весь ужин. Пора поесть, но голода не чувствую. Я тут всего два дня, а мне они показались целой вечностью. Ничего не хочу. Плача, засыпаю.
День второй. 6 часов утра. Я уже не сплю, одолеваемая всякими сумбурными мыслями. С визгом и скрежетом открывается дверь.
- Встать! – раздаётся зычная команда. – Аннаева. На выход!
Выхожу. Лицом к стене. Руки за спину. Это я исполняю без команды. Снова команда. Иду прямо по коридору, налево, вниз по лестнице, снова налево. Стоп. Лицом к стене. Она, длинная шероховатая. На ней мне почудились выбоинки - следы от пуль? На расстрел привели? Или снова устрашение? Где автоматчики?
А пришёл просто фотограф. Какой-то безликий молодой человек, похожий на вопросительный знак. Уж лучше пришёл бы автоматчик, легче принять смерть, чем держать в руке дощечку с фамилией и инициалами. Щёлкнул затвор фотоаппарата – фас, ещё щелчок – профиль… Обращаю внимание на крышку фотоаппарата, на ней выпуклые три буквы «ФЭД», они расшифровываются Феликс Эдмундович Дзержинский. «У чекиста должно быть горячее сердце, холодная голова, чистые руки…». Так, кажется?..
Снова возвращаюсь в камеру. Биби сидит на кровати. Перед ней на полотенце два больших пластмассовых стакана с чаем. Зелёный и оранжевый, похожий на детские ведерца, с которыми ребята играют в песочнице… А перед глазами встаёт сынуля Реджеп-джан… - Чай – одно лишь название, бурда остывшая. Свой чай в эту посудину наливают сами арестованные, а надзиратели приносят откуда-то кипяток и разносят его по камерам. Пока донесут, остывает. В него положено насыпать столовую ложку сахару, но сладости я не почувствовала. Охрана сама его съедает. - Здесь нужно есть, - Биби протянула мне кусок чурека (туркменская лепешка), переданный ей с воли. – Нужны силы, иначе загнёмся.
Чуть позже в кормушку протянули две пайки серого хлеба, по грамм двести каждая. Вместе с тем «сахаром» что растворился где-то - это и есть весь завтрак. Сидя напротив сокамерницы, замечаю её неестественно вздутый живот.
- Ты беременна? – спрашиваю я.
- Нет, просто так увеличилась печень. Я кололась, ломка уже прошла… Сдохла бы, но охрана выручала с трамадолом…
- Как? – не поняла я. – Что врачи дали?
- Да нет, говорю, охрана. Если есть баксы тут можно и водку и героин купить…
Я не поверила своим ушам… Нас, как преступниц, арестовали за героин, а тут в центре города, в СИЗО КНБ наркотическими средствами торгуют… Ай да стражи порядка! Ай да охранители «священных устоев Туркменского государства»!.. Впрочем, чему удивляться, ведь сам Ниязов не видел ничего зазорного в употреблении «настоящим туркменом» терьяка и тем самым навязал своему народу наркоманию. А теперь, вроде опомнившись, спохватился. Поздно! Дурной пример оказался заразительным. Не хочется плохо подумать о главе государства. Но как можно так легкомысленно заявлять?
- Тебя взяли дома? – спрашиваю я.
-Да. Муж тоже колется. У нас нашли четыре дозы героина, два мискаля терьяка. Я всё взяла на себя, сказала, что это моё. Меня забрали… Я уже здесь третью неделю, а муж что-то не идёт и вестей о себе никаких не подаёт… Очень скучаю по дочке. Ей три годика…
Она шмыгнула носом, вижу – плачет. С Биби я встретилась после, в зоне, где она отсидела почти год. Муж её так и не пришёл, но она не переставала его ждать. А он оказался малодушным, чёрствым человеком. Отец Биби сидит в Чарджоу, а мать на «Восьмушке» (место, где раньше был кинотеатр «8 Марта») торгует золотом. Она и приезжала к ней на свидание.
- А тебя за что? – спросила Биби, утерев платочком глаза.
- Произошло невероятное стечение обстоятельств, - сказала я. – Глупейшее. Видимо быть тому. В Ашхабад приехал иранец, у которого обнаружили 200 граммов героина, а в записной книжке десять телефонных номеров, в том числе мой и Абадан. Мы с ней в Гочанде у него покупали кондитерские изделия… Но мы, дуры, возьми, да дай ему свои номера телефонов. Так вот всех «абонентов» по списку и арестовали. На суде иранец назвал конкретное имя человека, кому он вёз наркотик. Но суд, как правило, всегда подтверждает «диагноз» следователя, который достигается истязанием. А из того иранца на моих глазах выбивали «признание», будто вёз он десятерым. Следователям «преступного сообщества» подавай. Больные люди… Это правовой беспредел, в котором суд и следствие соблюдают правовую солидарность. Преступную, антигуманную. Но кто с них спросит? А судьи кто? Рассказав эту печальную историю, я попыталась вспомнить номер телефона брата – не помню… Свой, о ужас! – тоже не помню… Даже имена некоторых близких мне людей забыла. И это всё после шоковой «терапии» с электродами. О Аллах! Вернётся ли память?
Нравы Тедженской колонии
В Теджен, где находится СИЗО Министерства внутренних дел, нас доставили на чёрном «вороне» (автомобиль для перевозки заключенных), набили как селедок в бочку, едва не задохнулись, пока доехали. Когда нас высаживали из машины, посыпались из неё как горох; двести пятьдесят километров ехали стоя все сорок человек, дыша друг другу в лицо или в затылок. В пути трое потеряли сознание, двое задохнулись… Самое страшное, что это никого не взволновало, будто так и надо.
В Тедженскую тюрьму доставили и моего брата. Его «пришили» к нашему с Абадан «делу». Он, доверчивый и добрый, попался на удочку лгуна и провокатора Хаита Какаева, заместителя министра КНБ, который его уговаривал: «Подпиши, что ты одолжил Абадан тысячу долларов на той (на свадьбу)… Я отпущу твою сестру» - «А не обманешь?» - спросил брат. «Что ты. Слово офицера!..»
И брат подписал, поверив этой гниде, что я и он сам тут же выйдем на свободу… А не тут-то было… Говорят, что Хаит Какаев ничем не гнушается, ни оговором, ни доносительством, может собственноручно подкинуть своей жертве героин, терьяк… Я видела его не единожды, он заходил в кабинет следователя, в камеру, присутствовал на допросе. О гнусности и коварстве Какаева меня предупредил один офицер из охраны, который сказал: «Какаев всем даёт слово офицера, но метит в генералы, так как его должность по штату генеральская». И вот я в Тедженском СИЗО, где мне удалось дважды повидать брата, хотя это, казалось бы, невозможным, ибо нарушает «интересы следствия», но, как говорят туркмены, взятка даже из небесной хляби может дорогу себе проторить.
Тедженский СИЗО прозвали большой пресс-хатой, откуда следователи черпают всякую информацию, порою надуманную, ложную, когда у самих не хватает фантазии оговорить свою подследственную жертву. Здесь много «шахов», то есть стукачей, являющихся основными помощниками следователей.
До суда признательные показания выбивают менты, а что им не удается – «шахи». Им за это платят – дозу, так как все они наркоманы и сидят на «игле». И они стараются – не оправдавших доверие «шахов» отправляют в зону – из кожи лезут вон, даже наговаривают на безвинных, приписывают им несовершённые преступления. А это для ментов плюс, поощрения, очередные звания.
Почему-то «шахи» в основном нохурцы и мне обидно за этих красивых, видных парней, считающихся потомками Александра Македонского. И командует этим человеческим отребьем Перман – начальник Тедженского СИЗО.
Ещё в СИЗО КНБ, обратив внимание на три койки в одной камере, я узнала, что одна из них для «шаха» или «шахини», но к нам таковую не подсаживали. А вот брат сидел в камере с двумя: один «шах», второй - старик, на которого донёс сосед по дому, что тот держит у себя на «чёрный день» два килограмма терьяка. «Шах» в камере выведывал, действительно ли старик не торгует наркотиками и есть ли у него какие-либо каналы связи с наркодельцами и т.д.
Брат говорил, что такая дотошность в борьбе с наркоманией делает честь туркменским спецслужбам, но загадочно одно: героин и другие наркотические средства конфискуются тоннами, но куда они после деваются? В Туркменистане ещё не было случая, чтобы в присутствии представителей общественности или компетентных органов уничтожались наркотики. Не заикаются об этом и СМИ республики. Неужто правду говорят в народе, что весь конфискованный белый и коричневый дурман свозится в подвалы президентского дворца? Поверить в это можно, если вспомнить, как Ниязов якшался с талибами, в своём дворце, которые и проложили через Туркменистан дорогу «белой смерти».
PS: После освобождения я узнала, что садист Какаев в генералы так и не выбился. Его арестовали и осудили на большой срок: уж слишком были велики его грехи. Впрочем, не за то его осудили. Есть люди, у коих грехов хватит на тысячу какаевых. Вся его «вина» в том, что он много знал. Но в заключённых Какаев ходил недолго: умер в тюрьме. Говорят всякое, повесился, отравился, убили, повесили. Одно верно: палачи редко уходят от возмездия. Рано или поздно их настигают людские слёзы и проклятия. Да будет так! Может это не гуманно, но кто же с нами будет обходиться гуманно.
Байрамгуль Аннаева.
